Женские мысли на мужской войне

    Прошло  почти три недели после возвращения из Луганска, но образы людей, прочно впечатанные в память, раз за разом  встают передо мной. Они требуют - надо оторваться от повседневности, суметь написать об этом, поскольку происходящее там, в Донбассе - не чужое, а наше  собственное настоящее и будущее.

Три дня назад дозвонились  из Луганска ополченцы и женщины, просившие привезти лекарства для тяжело больных пенсионеров. Это была истинная удача, поскольку две недели сам я пытался многократно дозвониться, но связи не было.

Ополченцы  предупредили: в прошлый раз нам просто изрядно повезло:  первые дни мы путешествовали без охраны и без оружия. Напомнили: перемирие не пресекло частые рейды разведывательно-диверсионных групп и наша машина с саратовскими номерами для таких групп - лакомый кусок.  Один из звонивших  так и высказался:

- Вы же  не сможете их убеждать, что посчитали важным  лично всё увидеть, попытаться разобраться и осмыслить. Вас  никто и слушать там не станет. Вы для них - выгодные пленные. Чувствуется, вы  просто не знаете в полной мере, а может не верите, что там делают с пленными…

      Что мы увидели  за четыре дня наших поездок по  городам, селам, по местам ожесточенных боев?

 Ответ на этот вопрос  потребует    серьезного осмысления десятков интервью, страстных дискуссий и многих порою очень трагичных высказываний и противоположных точек зрения. Один командиров ополчения справедливо заметил:

-Мы  не осмыслили ещё, каково женщинам на этой войне. Их переживания во стократ больнее, чем все наши потери и горечи.

Не случайно поэтому сегодня в первую очередь вспоминаются луганские женщины, пережившие   множество военных невзгод.

Ирина из села Новосветловка рассказывала как  невыносимо,  когда  больному ребенку нужно молоко, а его невозможно добыть, даже рискуя жизнью под ураганными артиллерийскими обстрелами. Когда последний стакан муки сиротливо  стоит на полке в крохотном,  душном подвале и на него же, на последний шанс утолить голод и поддержать жизнь смотрят голодные детские глаза. Трудно передать материнское отчаяние на этой необъявленной войне.

     Мелькнувшие на  экранах  центральных телеканалов сцены детских похорон словно прошли по касательной мимо, минуя сознание телезрителей. А вот на местах, где эти похороны состоялись в городах и селах луганщины, ощущаешь совсем иное. Словно  тысяча похоронных оркестров вдруг заиграла реквием погибшим на этой безумной войне. Но этот реквием не слышен в Киеве, в Брюсселе, в Вашингтоне. Не очень его слышат и в российской глубинке,  пусть и наводненной тысячами беженцев.

Это не в укор русским людям, умеющим сочувствовать и сопереживать. Просто последние десятилетия всех нас упорно пытаются переделать, переиначить наше сознание, внедряя  притягательные и одновременно необычайно жестокие рыночные истины и законы. Оттого внутренний баланс  непроизвольно сместился, отгораживая все больше индивидуального пространства желаниям  взять от жизни побольше  сладости,  не обращая внимания на чужие беды и страдания.

Женщины часто рассказывают о довоенной жизни… Представьте себе Донбасс ранней весной, совсем недавно  жизнь здесь била ключом: усердно дымились доменные печи, грохотало оборудование  крупных машиностроительных заводов,  крутились подъемники у шахт, выдавая миллионы тонн лучшего в мире коксующегося угля.  Комбайны убирали  урожай с выровненных, прямо-таки рафинированных полей, пенсионеры получали свои гривны (хоть скудно, на зато стабильно), дети ходили в детские сады, школы, колледжи. И вдруг, практически в одночасье, все рухнуло. В самом центре этого жизненного крушения - ценность человеческой жизни, заваленная осколками снарядов и битым кирпичом, смешанным с человеческими останками.

Об этом  взволнованно говорит Марина Николевна, родившаяся  в Луганске и прожившая там всю жизнь.  Сейчас она живет на улице имени  Шевченко, только не Тараса, а Василия,  в прошлом секретаря обкома КПСС.  Ей 56 лет, работала до недавнего времени в городской службе, занимающейся геодезией. Любит петь, обожает хоровое пение, ценит и русские романсы и украинские народные песни. Марина Николаевна ходила на все митинги и 11 мая даже работала в участковой избирательной комиссии. Помедлив, вдруг взрывается тирадой:

- Но кто ж знал, что все так повернется? Кто знал, что нас будут бомбить  и истреблять? Помните, когда Янукович сдался, отдал власть бандитам, он обосновал это тем, что не хотел проливать кровь, не хотел детских слез. И что получилось? Мы захотели  независимости, и что получилось?

Иногда думаю, что схожу с ума. Сейчас не только я, но все уже понимаем, что новая  киевская власть нас все равно уничтожила бы.  Поверьте, сделали бы это  с полной гарантией и без этой войны. Но только позже, лет этак через  десять-двадцать. Так может быть пожили бы еще спокойно лет десять, пусть униженными и оскорбляемыми? Но были бы хоть  сыты и одеты.

Неужели судьбой предназначено нам пройти через эти страдания и смерти? Но вот хотела бы я знать:  кто так распорядился? Какое они наказание понесут?

- Но опять и опять возвращаюсь к одному: был ли у нас всех шанс не воевать, решить все мирно? - И отвечает сама же, - Не было у нас такого шанса! И не будет!

Об этом  же  нескладно, сбиваясь, говорит Ирина из Новосветловки.  Ей тридцать четыре  года, но испытания последних недель словно  выжали разом  жизненные силы  и выбили пряди седины на висках. Заметив сочувственный взгляд, Ирина  печально кивает головой:

-  Все эти недели ни умыться, ни поесть, ни спать толком. От полного помешательства только дети спасают.  Их двое, старшему, Алеше - девять, младшенькой, Оленьке - всего три.  Муж, Сергей, комбайнер, потомственный житель Новосветловки, пропал во время боев.

Ирина сняла траурный платок, и разом выдавив из себя нерешительность, рассказывает:

- Моё сердце чуяло, что все эти референдумы кончатся плохо. И я настояла, чтобы мы с мужем ни в чем не участвовали, ни в референдуме, ни в митингах. Мой отец, очень мудрый человек, часто говорил: "Надо быть за ту власть, которая у власти". Муж думал по-другому, но меня послушался. Он вообще меня обожал, и главные  решения всегда оставались за мной.  И мы просидели дома все время. С  соседями, которые ходили к нам и пытались агитировать, стали меньше общаться.

Когда в село пришли айдаровцы, я перекрестилась и подумала:

-Слава Богу, мы ни в  каких протестах не замешаны. Кто знал, что я ошиблась смертельно! На  второй день оккупации пришли трое в камуфляже из батальона Айдар. Первым делом приказали показать им руки. Сразу сняли  у меня два кольца: обручальное и перстень. У мужа тоже сняли - обручальное. Сказали: это на нужды антитеррористической операции. Я сразу все им рассказала о нашем  неучастии в референдумах и митингах. Их старший ответил: "Все вы теперь как  … брехливые.  А у мужа твоего  морда подозрительная. Мы проверим".  И увели, руки за спиной скотчем связали.

На следующий день побежала к их командирам, плакала,  просила. Мне ответили:

- В  списках задержанных нет его, значит отпустят.

Только   женщина - соседка, она у нас соцработником была, сказала, что раз  скотчем руки сзади связали  - значит, плохи дела.  Так и не вернулся мой Сережа. Я и поняла тогда:

- Если б он был в ополчении, был бы жив наверняка, он ведь ловкий, сильный.

Женщина  в слезах рассказала, как рванула после победы ополченцев в лесопосадки, где виднелись свежие холмики  земли, как ее удерживали соседи и командиры, как казалось, что холмики эти ещё шевелятся и расстрелянные пытаются выбраться. Хмурый  ополченческий комроты сказал:

- Судя по захоронениям, там человек двадцать… Вот разминируем, раскопаем. Закурил, отвернулся и фуражку снял.

Ирина вытерла слезу, всхлипнула:

-Есть надежда, но  ничтожная. Ведь я запомнила того, чернявого, с гнилыми зубами, ихнего старшего, того, что кольца наши снимал. Он на соседней улице девчонку двенадцатилетнюю  забрал, увел и изнасиловал, хотел убить потом, да она сумела сбежать. Сейчас в больнице, в городе. Все они изверги, для них жизнь человеческая ничто, даже детей не жалеют.  И потому чует моё сердце, что Сереженька мой неживой уже…

 После этого рассказа мне, признаться, стало  трудно  начинать другие  беседы.  Встречавшиеся люди, словно оглушенные, едва слышали вопросы, отвечали невпопад. У одного из домов с разрушенной крышей окликнули и приостановили  молодую женщину с красным пластиковым ведром. По всему было видно, что она местная. Так и оказалось.

Светлана рассказала, что   смогла  уехать из села в самый разгар боёв. Ей просто очень повезло, что вся её семья выжила.  А погибших здесь - чуть не половина жителей. А вон там подружка моя, - Светлана показал через плечо  нашего оператора, Максима. Там, в двадцати шагах от нас, прямо в палисаднике у полуразрушенного дома, на скорбном земляном горбике стоял деревянный крест.

- Подружке моей всего тридцать два года было. Весёлая, смешливая была. Не усидела в подвале. Только вышла в палисадник, воздуха свежего вдохнуть, села на скамеечку - тут ее и накрыл взрыв. Так весь день разорванное взрывом тело и пролежало.  Только к вечеру  мы с соседями  ее неглубоко зарыли. И знаете: хоть  рассказывайте потом об этом, хоть нет - тут такое творилось… О чем и говорить трудно. Многих у нас поубивало.  Кто-то сумел уехать живым. Но вот собаки остались.  Им что-то нужно было есть. И началось людоедство. Так одичавшие псы  и подружку мою раскопали… Мы уж потом всё опять захоронили. Скоро кладбище вот разминируют, тогда уж всех перезахороним.

Светлана посмотрела в глаза долгим тяжелым взглядом и сказала:

- Уехать хочу. Не смогу здесь жить.  Кругом кровь и смертей столько, что память будет придавливать, жить спокойно не даст. Да и нет уверенности, что "укропы" не вернутся. Как там, в России, примут?

Походим к центру села Хрящеватое.  Детский сад на восемьдесят мест, гордость села, построен совсем недавно и вот теперь разрушен несколькими прямыми попаданиями.  Северный угол разбит осколками и  огромным упавшим тополем, из-под ствола которого видна рука придавленного деревом трупа. Оксана, воспитательница  ясельной группы, отворачивается и неуверенным шагами идет к центральному входу в здание:

- Этот убитый - из батальона Айдар. Божье наказание всем им! Знаете, сил нет смотреть на всё это,  сил нет на то, чтобы захоронить всех погибших по-человечески. Кладбище заминировано.  Сколько людей   похоронили в огородах и палисадниках без гробов и  молитвы!

В гражданских войнах военная сторона событий всегда превалирует, мы всегда начинаем говорить об авианалетах, артобстрелах, танковых атаках, но хотим того или нет - на определенных этапах на первый план выходят простые жизненные нужды: население надо накормить, одеть, больных и пожилых людей лечить, детей учить в школах, детских садах, ВУЗах, колледжах.

Сегодня Луганск - город, в котором   остро не хватает денег, мало гривен, нет рублей и долларов. Нет электричества, воды, не работает канализация, нарушена  система  продажи продовольствия, нет ни пенсий, ни зарплат.

В этих условиях можно было бы ожидать массовых протестов. Но их нет… Кого бы  мы ни опрашивали, подавляющее большинство людей мечтает об одном - чтобы никогда, ни при каких условиях на их землю не ступила нога  нацгвардейца.  Готовы всем поступиться ради этого.  Конечно же, это временный парадокс. Поскольку сейчас, сегодня все остальное - вторично.

Отмечу - это ситуативное, сегодняшнее настроение, завтра нужно будет  однозначно решить вопрос с продовольствием, пенсиями,  медицинским обслуживанием, образованием, зарплатами бюджетников. А пока вся действительность на луганщине приостановилась, словно прислушиваясь к женским мыслям…

Тексты в разделе "Блоги" являются частным мнением авторов, а не редакционной позицией ИА "Взгляд-инфо".